Булат Окуджава


Весна в октябре

Поэма

Россия

...«Нужны ли звезды  
Российской империи?  
И есть ли смысл  
пробираться к Луне?  
Она не так далека,  
и теперь ее  
можно в трубу  
разглядеть вполне. 
Довольно исследований и поисков!  
Во всех этих выдумках  
кроется двойственность.  
России гораздо нужнее войско  
для обеспечения  
спокойствия.  
Вон студенты 
запретное перелистывают,  
крестьяне к поместьям  
упрямо крадутся... 
Наводнило империю  
социалистами,  
развелось поджигателей  
и вольнодумцев.  
А тут еще вздумали  
небо облазить...»  
И почерк монарший  
ложится, старателен: 
«Поменьше ученых  
и всяких фантазий,  
побольше казаков  
и прочих карателей». 
И вот, 
полосатые версты не меряя, 
пылила по трактам 
монаршая милость, 
во все уголки 
непокорной империи 
с клинком и нагайкой 
катилась, 
катилась. 
Россия, Россия, 
а сколько повыстрадано, 
лихая судьба завела на распутье. 
Тебя продавали цари и министры, 
тебя оболгали попы и Распутины, 
твой стон заглушали 
церковные оргии; 
и всё же, мечтая 
о светлом, о лучшем, 
Россия, Россия, 
считала ты, 
сколько их, 
твоих сыновей, 
в застенках замучено?..

Губерния

По улицам города  
слухи бродили,  
гоня обывателей  
с теплых матрацев: 
учитель свихнувшийся  
выточил крылья,  
решил до Луны  
прямиком добираться.

Не часто столкнешься 
с такими вещами. 
Опасная выдумка. 
Бред, не иначе... 
И вот 
засуетились мещане, 
высматривая, 
шепча  
и судача.

И полз шепоток  
по дорогам окрестным,  
сквозь ставни сочился  
и в уши вползал он: 
«Что, ему в городе,  
что ли, тесно?  
Что, кренделей ему,  
что ли, мало?

Луна, она вон где, 
она ведь не что-нибудь... 
Скажите, пожалуйста, 
экая птица! 
Да как это так — 
человек чтобы по небу!

А что же ему на земле 
не сидится? 
Такого отцы 
И во сне-то не видели 
(не будь, эти страсти 
помянуты к вечеру)...» 
И он становился у них 
отравителем, 
бунтовщиком и 
фальшивомонетчиком. 
Вот он шагает, 
как будто нездешний, 
совсем одинокий, 
ненужный, 
незваный. 
Хозяева 
вслед ему смотрят 
насмешливо, 
и псы во дворах 
цепями позванивают. 
Лицом к лицу 
разговоры о вере, 
но воздух отравой 
пропитан насквозь. 
Его душило 
их лицемерие, 
тупость их 
и ленивая злость. 
И всё это вместе, 
дурманом опутанное, 
стеной окружало, 
давя и тревожа. 
Казалось, как будто 
сигнала лишь ждут они, 
чтоб разом 
наброситься и уничтожить. 
И можно ли было, 
печаль свою выплакав, 
легко и спокойно 
зарыться в дела?..

...меня, 
человека сегодняшней выправки, 
поэзия в мир тот 
на миг завела. 
Мы с ним повстречались 
в далеком «когда-то», 
как будто влекло нас 
тропою единой, 
как будто свидетелем 
и секундантом 
я был приглашен 
на его поединок. 
А бой разгорался 
всё ярче, всё резче, 
но кровь не лилась, 
как бывало, рекою, 
и шпаги 
со звоном не перекрещивались, 
и гарью не пахло пороховою. 
Но шло наяву, 
а не в воображении, 
без передышки, 
с отменным упорством 
за годами годы — это сраженье, 
это бескровное единоборство. 
Враги... 
Беспощадная дикая стая.  
Он с детства знаком был  
с их злобой и спесью.  
Их каждый лабаз —  
что стена крепостная: 
попробуй — проникни, 
попробуй — пробейся. 
А звезды горели, 
дразня и поблескивая. 
Всё чаще и чаще томило сомненье: 
к чему тебе эта мечта, Циолковский? 
И кто твое дело поймет и оценит? 
Делиться сомненьем? 
Наивно и не с кем. 
Ну что ж, он готов 
и к насмешкам, и к битвам. 
Но жизнь заполнял, 
захлестывал дерзкий, 
безжалостный враг, 
именуемый бытом. 
За тонкой стеною 
жена, малыши. 
И горькою платой 
за долгие годы 
в кармане обидно звенели гроши — 
застывшие капли 
лишений и пота. 
И разве дойдешь 
до чего-то большого, 
когда и до малого 
версты не считаны, 
когда иссушил 
доходец грошовый — 
служба, белыми нитками шитая. 
Тупик?.. 
Ведь бывает, 
и чтоб без огласки, 
когда безысходность 
огнем распалит, 
холодные волны 
покажутся ласковей, 
нужней и удобнее 
всякой земли. 
Вода всколыхнется лениво — 
и кончено. 
А может быть, выстрел? 
Вернее и проще... 
Но дуло тянется 
к жилке височной 
убийственно медленно, 
словно на ощупь. 
Немыслима жизнь, 
да порвать с ней 
не просто. 
А годы? 
А звезд непочатая сила? 
Неужто опять 
их несчитанным гроздьям 
загадкой гореть 
над нищей Россией? 
Бывало не раз: 
только шаг не осилен,  
а боль залечить  
не отыщешь врача,  
но сердце не сдастся  
и крикнет: 
«Россия! 
Ведь я для тебя это всё, 
выручай!..» 
И в миг, 
что, казалось, 
не сыщешь спасения, 
в раскрытые окна 
на помощь внезапно 
ворвется, охватит 
дыханье весеннее, 
родимой земли отрезвляющий запах. 
Вот так — 
и не сказкою, 
не сновиденьем, 
а новой надеждой, 
поддержкой целительной — 
пробились к нему 
ручейки сбережений 
безвестных его 
друзей и ценителей. 
Стекались без звона, 
без пышного слова, 
не подаянием 
из холеной руки... 
И были ему 
золотей золотого 
простые 
медные те пятаки. 
Ведь это не просто 
подачка ученому 
на бедность, 
на старость, 
на жалкий уют... 
Земля, 
измученная 
и иссеченная, 
с ним разделяла 
надежду свою. 
О нет, он не маг, 
не колдун, не астролог, 
он просто рабочий, 
строитель, 
труженик, 
земля заболела болезнью тяжелой 
ее излечить обязательно нужно. 
Вы пламенем 
раны ее опалите, 
опрыскайте душу 
водою живой... 
Россия, 
да где ж он, 
твой исцелитель? 
По звездам ли высчитать 
время его?

Обретенное

Шуршала листва  
всевозможной раскраски; 
пестрели заборы,  
листами оклеенные; 
Калуга дышала  
морозцем октябрьским  
и жаром декретов,  
подписанных Лениным.  
Она просыпалась  
внезапно и затемно,  
и улицы все  
заполнялись мгновенно; 
ей каждая новость  
была обязательна,  
и каждая речь ей  
была непременна.  
Один за другим  
поднимались ораторы.  
На мнущихся  
не было спроса в ту осень: 
тогда принималось  
всё безвозвратно  
или же 
не принималось вовсе.  
А он всё шагал  
мимо пеших и конных,  
охваченный ритмом  
неслыханных песен,  
а город казался  
ядром раскаленным: 
фитиль поднести —  
и взлетит в поднебесье.  
Всё было ему  
удивительно ново: 
и сила 
недавно прочитанных строк,  
и вместо усатого городового  
посты солдатские у костров; 
замки на лабазах,  
подпоры железные,  
ключей вековых  
поворот троекратный...  
А дроги хозяев  
на юг, в неизвестность,  
тряслись по ухабам  
Козельского тракта. 
На дугах не пели, 
как встарь, колокольчики, 
и не было ленточек 
в гривах взлохмаченных. 
Калуга вышвыривала 
афончиковых, 
за многие «милости» 
разом расплачиваясь. 
«Судьба окаянная, 
не верна ты... 
Сулила дороги, 
а встретила тропами... 
Солдаты продались, 
сбежал губернатор, 
и дом губернаторский 
полон холопами...» 
Бывало, 
холеные бороды выставив, 
вот к этому дому 
дорожкой укатанной 
съезжались архиереи и приставы, 
купцы и дворяне 
и прочие знатные. 
Съезжались из 
особняков и поместий, 
довольством лоснясь 
и богатством поблескивая, 
а рядом, под носом, 
нужда и безвестность 
душили, 
сводили с ума 
Циолковского. 
Ему приходилось 
труднее с годами, 
но, боль и усталость 
упрямо осиливая, 
ученый мечтал, 
как о радостном самом, 
о счастье твоем, 
Россия, Россия! 
А звезды горели 
всё ярче, неистовей, 
как будто бы звали, 
как будто просили, 
и он торопился 
дороги к ним выстелить, 
и всё для тебя, 
Россия, Россия! 
И вот всколыхнулось 
багряное зарево... 
Но новость о людях, 
пришедших с рассветом, 
наверно, не звезды 
ему рассказали, 
и ветры, наверно, 
не пели об этом. 
Был вид тех людей 
повседневно обычен. 
Те люди 
лавровых венков не носили. 
Их внешность совсем 
не блистала величием, 
величием 
новых хозяев России. 
В дырявых лаптях, 
в обожженных шинелях, 
крещенные пулей, 
покрытые пылью... 
Но можно ли было 
нежней и сильнее 
любить, 
чем они 
свою землю любили? 
И снова сомненье 
минутною болью 
в душу врывалось 
под грохот орудий: 
до звезд ли теперь? 
Да и небо нужно ли 
вот этим, 
земным до последнего, 
людям? 
Гудели костры 
под ветрами осенними, 
а звезды сквозь тучи 
землю отыскивали... 
Казались они 
то костров отражениями, 
то в черное небо 
летящими искрами... 
Пальто нараспашку. 
Пусть ветер, 
пусть поздно! 
Что ж старость? 
Она ведь надежды не студит. 
И он к тем кострам 
торопился, 
как к звездам, 
как к первой любви 
торопятся люди. 
Куда? 
Там не рай ведь. 
Там мысли и пальцы 
к винтовочным ложам 
припаяны прочно. 
А стужа вот-вот 
наползет и навалится. 
А много ль тепла 
от костров полуночных? 
Твой дом не набит 
сундуками окованными, 
и каждая корка 
на строгом учете. 
А много ль у этих 
хлеба пайкового, 
чтоб думать еще 
о тебе,звездочете? 
Смертями и голодом 
быт их украшен, 
и стужей прошит, 
и из горечи соткан... 
Но что-то большое 
кипело в их маршах, 
в их крепких словах 
и в упрямой походке. 
Им жизнь 
устилала пути не цветами, 
не мрамор ложился 
на стены хатенок, 
но он торопился 
к ним на свидание, 
как будто к юности обретенной. 
Бывает, 
то дождь, то крупа, 
и без устали 
жирную грязь 
на ногах не дотащишь, 
но сердце уже 
заболело предчувствием 
весны неминуемой 
и настоящей. 
Костры разгорались 
на многие версты, 
их пламя лилось 
ослепительным блеском, 
и отсвет его 
волновался на звездах 
красногвардейских. 
Стояла пора, 
новизной напоенная. 
«Земли и свободы! 
Свободы и света!» 
Россия, 
не думы ль твои затаенные 
тогда вырывались 
из строчек декретов?! 
Слова, как слова, 
повседневны и зримы, 
но было ли что 
их огня убедительней: 
«Мечты 
революции 
необходимы. 
И небо 
и звезды 
нужны победителям». 
Костры разгорались. 
Всё выше, 
торжественней 
взлетало их пламя 
в сумраке синем... 
Костры и солдаты, 
и он, 
путешественник, 
и всюду, 
куда ни посмотришь, 
Россия.

1954