Четыре сына
1
Идет к концу февраль тифлисский.
Он весь -- на остром сквозняке.
Платанов скрученные листья
в его протянутой руке.
И он на город зябкий смотрит
из-под нависших облаков.
И фаэтоны мокнут-мокнут
без седоков, без седоков.
Кому теперь кататься в ночи?
И, глядя со своих высот,
тоскливо думает извозчик,
кого он завтра повезет.
2
По городу гуляет полночь
в дожде от маковки до пят.
А жители часов не помнят
и притворяются, что спят.
Никто не спит. Темно и жутко.
Все перемен наутро ждут.
Особотрядчики в "буржуйках"
на всякий случай папки жгут.
И тайны длинных коридоров,
и осужденных голоса,
и запах спешных приговоров
уходят с дымом в небеса.
3
Есть в переулке домик старый.
Там прачка старая живет.
Дверь на ключе, закрыты ставни,
холодный дождь веревки вьет.
Он вьет и плачет, вьет и плачет,
мигает лампы желтый глаз.
Привычно прачка бомбы прячет
не в первый раз, не в первый раз.
Грузинка с тихими глазами,
согнувшаяся от забот...
Четыре сына верят маме
не первый год, не первый год.
Никто не спит, все смотрят в оба.
Не спится прачке у окна.
На чердаке не спится бомбам
в сухом бачке из-под вина.
А на дворе -- темно и сыро.
А маму ожиданье жжет.
А мама ждет, о, мама ждет,
когда придут четыре сына,
когда в свой дом они войдут...
А может, просто их введут?..
А может быть, не доведут?..
И у порога выстрел грянет,
в два пальца пуля просвистит...
Ей нужно -- и она достанет,
не пожалеет, не простит.
И только охнет вскрик короткий,
и станет пусто во дворе.
И снова маузер -- в коробке,
в своей дубовой кобуре,
как пес дворовый -- в конуре,
как старый желудь -- в кожуре...
4
Никто не спит. Февраль томится.
Все перемен наутро ждут.
Особотрядчикам не спится --
четыре сына их гнетут.
Слабеет их клубок осиный,
уже к ним близится конец.
Там за окном -- четыре сына,
и самый младший -- мой отец.
И вижу я сквозь годы это,
все это накрепко во мне:
вот новый день встает с рассветом,
и флаг багровый в вышине...
Вот залп последний назревает,
вот прогремел он и затих...
Вот заводской оркестр играет
на октябринах на моих.
Вот, как отец, с презреньем к смерти,
с благоговением к стране,
я сам уже солдат, заметьте,
и сам шагаю по войне.
И с тем врагом, мой свет крадущим,
так недобра моя рука...
Но это все пока в грядущем,
пока в грядущем, а пока...
5
Никто не спит. Никто. До сна ли?
Все начеку. Судьба к судьбе.
Четыре сына -- в Арсенале.
Четыре сына -- в Дидубе.
В Нахаловке -- четыре сына.
И бой часов, как стук сердец...
Четыре сына -- это сила,
и самый младший -- мой отец.
6
Я знаю: завтра, завтра, завтра,
едва забрезжится заря,
меньшевики уйдут на запад,
последней рухлядью соря.
В разлуку веря и не веря,
не добряцавши до весны,
они покинут этот берег.
Четыре сына им страшны.
У пароходов там, в Батуме,
качнутся черные бока.
"О Грузия! Кто мог подумать..."
Но это завтра. А пока...
7
Увязаны баулы срочно.
Глядят сквозь ставни господа.
Не накрахмалены сорочки.
Уже не ходят поезда.
Они глядят сквозь ставни мрачно:
там утро новое встает.
И с тихими глазами прачка
выходит гордо из ворот.
8
И вижу я в рассвете синем:
через порог, что стар и крут,
ее ведут четыре сына
под локти. Бережно ведут.
Пускай февраль сырой и грязный,
и кони пусть несут, храпя...
Ах, прачка, ты не знаешь разве,
что эти кони для тебя!
Давай, нахлестывай, извозчик,
по мостовой, по мостовой!
Вези-ка старую на площадь --
там будет митинг мировой!
Там будет все теперь, как надо.
Под бой часов, под стук сердец
четыре сына встанут рядом.
И самый младший -- мой отец.
Под песню первого рассвета
лети, пролетка, так легка,
вдоль Головинского проспекта...
Но это -- завтра. А пока...
9
Никто не спит. И, как сквозь сито, дождь сыплет, непреодолим. Никто не спит. Четыре сына проходят городом своим. И слышу я в рассвете синем, --
под бой часов, под стук сердец, --
они поют. Четыре сына.
И самый младший -- мой отец.
10
И выхожу я сам к рассвету, и сам иду туда... туда...
Когда заносит песню эту Куры февральская вода.
1961
Версия для печати